Звездная рапсодия - Страница 37

Оказывается, количество переходит в качество в данном случае весьма своеобразно: некоторое множество сумасшедших может образовать эту самую разумную систему, разумный вид! Но вот как же быть с этим видом, который так старательно и небезуспешно использует развившиеся в нем способности к мышлению, чтобы как можно быстрей, надежней и эффективней загадать, искалечить, а потом и вовсе уничтожить среду своего обитанияту самую обширную систему, в рамках которой только и возможно его существование?!

Тут нам, конечно, могут возразить: так уж и «весь вид!» Так уж и «все человечество»! Ведь раздаются же трезвые голоса, есть и реальные силы, борющиеся против такой вот деятельности! Что ж, все черно: раздаются. И силы есть, Порой значительные. Но какова же их эффективность, каков конечный результат?»

Лена перечитала написанное, задумалась. Кажется, получается еще злее, чем вчера. Больше того: некоторые мысли, повороты пришли только теперь, словно сами по себе… Откуда? Странно. Она еще раз перечитала некоторые, особенно удавшиеся абзацы и удивилась еще больше: у нее вдруг возникло убеждение, что это не ее мысли… Но чьи же?! Вроде бы сзади или сбоку никто не пристраивался, не диктовал… Фу, ерунде какая! Стоп! Где-то там в подсознании, кажется, все время копошилась мыслишка о чужом, инопланетном разуме, — как бы он реагировал на поведение землян, ознакомившись с плодами их деятельности?

И Лена снова принялась стучать на своей портативке:

«Давайте попытаемся взглянуть на самих себя со стороны, глазами гипотетических братьев по духу и разуму. Можно предполагать что они не станут дифференцировать голоса и силы, но просто констатируют: a ведь эти двуногие из отряда приматов привели свою биосферу в состояние, непригодное для дальнейшего существования на планете современных им форм жизни, для самих себя. Не сегодня-завтра они вообще могут взорвать ее — так, в «рабочем порядке», при постановке очередного эксперимента методом «тыка». Они ведь нередко пробуют, не зная хорошенько, что именно у них получится, а уж потом начинают подводить теории. Наверное, в этой системе будет еще один пояс. Вот так они скажут. Потом, может быть, поинтересуются: «Как же вы, ребята, дошли до жизни такой? Неужто нарочно?» «Да что вы, конечно же нет! — с присущей нам искренностью и горячностью ответим мы. — Это всего лишь негативные последствия нашего технического прогресса, НТР. Вообще-то мы старались сделать как лучше».

«Обождите! — поморщатся братья. — Вы же давно видите, что у вас получается, мягко говоря, не то? Что все почти результаты вашей деятельности оказываются противоположными целям? Что вы скоро можете ухайдакать и самих себя и биосферу?». «Ага, — въедливо заметим мы, — значит, вы против технического прогресса вообще?» От такого вот аргумента, по нашим понятиям, любой здравомыслящий голос начинбет хрипеть, заикаться, после чего хозяин голоса машет руками, и бормоча под нос нечто нечленораздельное, спешит покинуть трибуну… Но наши братья, наверное, просто посмотрят на нас и… ничего не скажут. Промолчат. Потом они, может статься, исследуют и тщательно взвесят наши возможности и намерения.

И, надо думать, ужаснутся: да ведь эти сапиенсы не сегодня-завтра намерены выйти в Большой космос, в иные системы, на другие миры, чтобы и там наводить свои порядки! Нет, надо как-то изолировать этих психов, что-то нужно с ними делать, пока не поздно… И, можно предполагать, сделают.

Вот ведь какая получается нелепица: мы, можно сказать, всей душой — туда, а нас — тоже со всей душой — оттуда… Так что же делать?»

Лена не знала — что делать и как делать. Наверное, завтра, когда рукопись прочтет завотделом, он спросит: «Так что же делать?» «Может быть, — предложит Лена, — нам следует, прежде всего, победить в себе остатки детского антропоцентризма. Нам нужно сломить в себе эту идиотскую гордыню, проистекающую из поистине дьявольских постулатов, вроде: «Человек — царь природы», «венец творения» и тэдэ. Человек, прежде всего, часть природы, в лучшем случае — гребень эволюции. И если человек сам погибнет, в порядке самодеятельности, природа сумеет воссоздать это двуногое. А вот если он погубит природу, его песенка спета…» Так она скажет. И хорошо, что записала, пока не забыла… Что еще? Она снова перечитала написанное — и снова у нее возникло это странное чувство реальности невозможного, невероятного: кто-то смотрел на нее с доброй улыбкой и, укоризненно покачивая головой из стороны в сторону, ждал ответа… А в воздухе будто звучал еще все тот же, самый главный вопрос: «Вы же отлично видели, что у вас получается, мягко говоря, не то?».

Потом вдруг ее приподняла какая-то теплая, могучая волна, и Лена, отдаваясь ей, с пугающей отчетливостью осознала вдруг ярко вспыхнувшую в мозгу мысль-приказ: «Пиши!».

Она склонилась над машинкой, и пальцы ее заработали с удивительной быстротой. Раньше о такой вот технике она не смела бы даже мечтать… А сознание будто раздвоилось. Она наблюдала себя откуда-то со стороны, и ей доставляло удовольствие, что она так быстро, совершенно не задумываясь, пишет довольно дельные вещи. В то же время она сознавала и то, что ее внимание сделалось предельно сконцентрированным на беге рождающихся и гаснущих мыслей-стремительном потоке мышления, который мчался будто даже вне ее, во всем окружающем пространстве. Но она каким-то необъяснимым образом ощущала себя частью этого потока, исполнителем его воли. Она понимала, что обязана донести до людей то, что ей сейчас предлагается.

В то же время ощущение раздвоенности не оставляло, делалось все отчетливее. Она уже не боялась потерять основную линию — пальцы подчинялись ей безусловно, им будто уже не было никакого дела до того, что думеет журналистка Балашова о себе и о происходящем. Они выстукивали то, что им предлагалось, оставляя Лене сколько угодно времени заниматься самоанализом и гадать о таинственных процессах в собственной психике…